редкими белыми волосками вокруг, теплое, зовущее. Пристроился сзади, её шерсть обожгла кожу, я вошёл — медленно, чувствуя, как её тугая, горячая щель обхватывает меня, скользкая внутри, будто живая. Двигался грубо, сопя, коза блеяла тихо, а дед смотрел, пыхтя трубкой, глаза блестели.
Я кончил быстро, жарко, сперма выплеснулась в неё, горячая, густая, часть вытекла наружу, белёсая, липкая, стекла по её шерсти, капнула на солому. Отпрянул, задыхаясь, штаны натянул, а дед вдруг кашлянул, бросил трубку: "Ну, ловко у тебя". Его голос дрогнул, он шагнул ближе, и я заметил, как его штаны топорщатся — толстый, узловатый ствол встал, багровая головка проступила сквозь ткань. "Давно я так не грелся", — буркнул он, глядя на козу, и в глазах его мелькнуло что-то дикое, молодое. "Держи её", — кивнул он мне.
Я схватил козу за рога, её шерсть колола ладони, а дед спустил штаны, его член вывалился, толстый, с набухшими венами, головка лоснилась. Он плюнул на руку, смазал себя, пристроился сзади, вошёл в её тугую, розовую щель — резко, с хрипом: "Эх, как в былые годы". Двигался тяжело, пыхтя, его жилистые бёдра шлёпали по её шерсти, коза блеяла, а я смотрел, чувствуя, как зрелище будит во мне что-то странное, жаркое. Дед кончил с глухим рыком, его сперма, мутная, густая, вытекла из неё, смешалась с моей, потекла по её ногам, капая в солому.
Он отдышался, застегнулся, хлопнул меня по плечу: "Вот так, парень, жили мужики. Теперь мы с тобой заодно". Я кивнул, чувствуя, как эта дикая, деревенская близость — через козу, через пот и сперму — стянула нас крепче, чем любая изба.
После того утра в сарае, когда мы с дедом поделили козу, между нами выросло что-то своё, молчаливое, как дым над печью. Днём мы гнули спины на деревенский лад: я гнал коз к реке, их копыта месили грязь, чистил хлев, пока пот стекал по шее; бабушка варила творог, её руки блестели от жира, юбка липла к бёдрам; дед ладил телегу, его пальцы в саже, но теперь он поглядывал на меня с ухмылкой, будто деля тайну. Ночью мы втроём сливались в избе — жарко, грубо, — но сарай стал нашим с дедом углом, где он учил меня деревенскому, мужскому, о чём бабушка пока не ведала.
Однажды под вечер, когда солнце садилось за овраг, дед поймал меня у овчарни — я нёс вязанку хвороста, он курил, сапоги в земле. "Пойдём", — буркнул он, кивнув на загон, где овцы толпились у кормушки. Внутри пахло шерстью, прелой травой и их тёплым дыханием, одна овца — белая, с густой шубой и коротким хвостом — жевала сено, не глядя на нас. Дед сплюнул в пыль, заговорил: "Коза — это начало, парень. Овца — другое дело, мягче, покладистей. В деревне мужики знают, где жар найти, коли бабы не в настрое". Я глянул на него, горло сжалось, но в паху уже тянуло.
Он шагнул к овце, ухватил её за загривок своими жилистыми руками, удержал смирно: "Держи тут, чтоб не шарахнулась". Я вцепился в шерсть, она была гуще и жирнее, чем у козы, а дед обошёл сзади, хлопнул её по мягкому крупу. Её влагалище открылось — меньше, чем у козы, светло-розовое, с тонкими складками, влажное, пахнущее шерстью и землёй, не такое тугое, а скорее податливое, как тёплая глина. "Давай", — кивнул он, и я, дрожа, спустил штаны. Мой член, длинный, твёрдый, с блестящей головкой, уже стоял, подрагивая. Пристроился, вошёл — её щель была мягче козьей, глубже, горячая, но не сжимала так