— узкому, тёмному, сжатому, как орех. "Щас в зад попробуем", — буркнул он, разминая её. Она напряглась, глаза расширились, голос дрогнул: "Стой, старый, я ж никогда там… Страшно мне, больно будет". Дед хмыкнул: "Не ссы, разомнём", — но она сжалась, выдохнула: "Не хочу я, не лезь туда, порвёте меня".
Я двигался в её щели, чувствуя, как она дрожит, не от кайфа, а от страха, но дед упёрся: "Давай, старуха, раз начали". Он смазал свой узловатый ствол, плюнул ещё раз, пристроился сзади. Она охнула, вцепилась в простыню: "Охх, не лезь, больно же!" Он вошёл — медленно, туго, её зад сопротивлялся, сжимался, она стиснула зубы, лицо покраснело, выдохнула: "Ой, жжёт, не могу". Дед двинулся, хрипя: "Тугой, как девка", но она шипела: "Больно, старый, не так, ой!" — и дышала тяжело, пот тек по её шее, грудь колыхалась от напряжения. Он кончил быстро, его сперма, мутная, густая, хлынула в её зад, сделала его скользким, вытекла наружу, липкая, белёсая, капнула на простыню.
Дед вылез, пыхтя, а я, глядя на её зад, блестящий от его семени, почувствовал — хочу туда, интересно, как с бараном, но с ней. "Дай я", — буркнул я, и она, всё ещё дрожа, выдохнула: "Только осторожно, больно же". Я плюнул на руку, смазал свой длинный, твёрдый член, пристроился сзади. Сперма деда помогла — её зад стал скользким, не таким тугим, и я вошёл легче, жарко, чувствуя, как его семя обволакивает меня. Она охнула: "Охх, всё равно жжёт", — но потом, когда я двинулся медленно, добавила: "Ммм, не так больно, даже… хорошо чуть". Я двигался, её зад сжимал меня, горячий, скользкий, не как баран — мягче, живее, и она начала дышать ровнее, шепча: "Ох, парень, полегче, но… жарко местами".
Я кончил, сперма моя, горячая, густая, смешалась с дедовой, заполнила её зад, вытекла наружу, белёсая, тягучая, стекла по её бёдрам, пачкая простыню. Она рухнула между нами, задыхаясь, потная, лицо сморщилось, но уже не от боли, а от странной смеси — страха, жжения и лёгкого кайфа. "Больно было, но под конец… не так плохо", — буркнула она, чувствуя, как её зад ноет, но внутри что-то тёплое шевельнулось.
Мы лежали, потные, липкие. Бабушка думала: "Два мужика в зад полезли, сначала рвало, а потом… жар пробился, но ещё боюсь". Дед смотрел на неё: "Тугой был, как у барана, а ей потом зашло — ладно, привыкнет". А я чувствовал: "Баран дал науку, а её зад — жарче, живой, с дедовой спермой даже лучше пошло".
****
Тот вечер, когда мы с дедом впервые забрались бабке в зад, оставил в избе какой-то мягкий след — не тяжёлый, как раньше, а словно тёплый ветер прошёл и затих. Дни текли своим чередом: я вставал с рассветом, гнал коз к реке, их копыта месили грязь, потом таскал вязанки хвороста, пока спина не ныла от сырого воздуха; бабка хлопотала у печи, варила творог, её руки пахли молоком, платок сползал на шею, открывая седые пряди, влажные от пара; дед сидел у сарая, чинил сети для рыбалки, пальцы его блестели от чешуи, но теперь он иногда поднимал глаза на неё с лёгкой улыбкой, будто что-то задумал. Ночью мы втроём сходились — потно, близко, — но её зад оставался той частью, что она берегла, хоть в прошлый раз, под конец, в ней что-то дрогнуло, как угли под пеплом.
Однажды утром бабка решила идти за малиной — ягоды краснели на кустах, осень уже трогала листья холодными пальцами. "Пойдёмте со мной, лежебоки", — сказала она
Варежка