крепко, а будто тянула в себя, и я задвигался, сопя от кайфа. Овца блеяла тихо, дед держал её, глаза его блестели, пот проступил на висках.
Я кончил быстро, сперма выплеснулась в неё, горячая, густая, часть вытекла, белёсая, липкая, пропитала её шерсть, капнула на землю. Отпрянул, задыхаясь, а дед хмыкнул: "Ну, шустро у тебя". Он отпустил загривок, расстегнул штаны — его ствол вывалился, толстый, узловатый, с багровой головкой, уже твёрдый, с каплей мутной влаги. "Держи её", — буркнул он, и я вцепился в шерсть снова. Он плюнул на ладонь, смазал себя, вошёл в овцу с хрипом: "Эх, как в былые времена". Его жилистые бёдра шлёпали по её крупу, щель хлюпала, мягкая, податливая, он двигался тяжело, потно, и кончил с глухим рыком, его семя, мутное, густое, вытекло наружу, смешалось с моим, стекло по её ляжкам, капая в пыль.
Он застегнулся, хлопнул меня по плечу: "Вот так, парень, учись. Овца — не коза, другая стать". Мы вышли из загона, и я чувствовал, как эта грубая наука сближает нас — через шерсть, пот и запах скотины.
Вечером мы вернулись в избу, где бабушка хлопотала у стола, её седые волосы выбились из-под платка, пот блестел на лбу. После ужина она глянула на нас: "Пойдёмте к реке, помыться надо". Мы двинулись за ней, зная, что будет не только мытьё. У реки вода плескалась тихо, воздух пах сыростью и травой. Она скинула платье — тело зрелое, грудь тяжёлая, с тёмными сосками, живот в складках, бёдра широкие, щель розовая, блестящая от пота. Дед стащил рубаху — кожа загорелая, морщинистая, ствол толстый, вставший. Я разделся — тело худое, жилистое, член длинный, твёрдый, головка лоснилась.
Она вошла в воду по колено, нагнулась, опершись руками о камень, её бёдра раздвинулись, щель раскрылась, мокрая, горячая. "Бери меня", — шепнула она деду, и он шагнул к ней, вошёл сзади, грубо, шлёпая по её мокрой коже, вода плескалась вокруг. Она застонала: "Охх, старый, давай". Я смотрел, как его узловатый ствол вбивается в неё, и подошёл спереди, ухватил её за волосы, сунул свой член ей в рот. Она взяла его жадно, губы скользили по головке, язык тёрся, горячий, пока дед пыхтел сзади. Её грудь колыхалась, вода капала с сосков, я двигался в её рту, чувствуя, как она хлюпает, стонет: "Ммм, оба меня".
Дед кончил первым, его сперма вытекла из её щели, белая, густая, смешалась с водой, поплыла по течению. Я вытащил член из её рта, лёг на траву у берега, она села на меня верхом, её мокрая щель обхватила меня, горячая, скользкая, и начала двигаться, шлёпая бёдрами. Дед стоял рядом, его ствол обмяк, но он смотрел, пыхтя, пока она не застонала громче: "Охх, парень, глубже!" Я излился в неё, сперма хлынула, горячая, часть вытекла, стекла по моим ляжкам, смешалась с речной грязью.
Мы рухнули у воды, потные, мокрые. Бабушка думала: "Два мужика меня рвут, где угодно, — кайф". Дед смотрел на нас: "Этот парень мою старуху берёт, а я ещё в деле — жарко". А я чувствовал: "Дед учит меня жизни, овца, бабка — всё наше, настоящее".
После того утра в сарае, когда мы с дедом поделили козу, между нами выросло что-то своё, молчаливое, как дым над печью. Днём мы гнули спины: я доил коз, их вымя липло к рукам, рубил хворост, пока пот жёг спину; бабушка гнала молоко в крынки, её платок сползал с потного лба; дед ладил плуг, его пальцы чернели от земли, но теперь он смотрел на меня с