тихо, завязывая платок, и мы с дедом, не споря, побрели за ней. Лес встретил нас запахом мокрой земли и хвои, ветки шуршали под ногами, солнце лило мягкий свет через кроны, пятная тропу. Она шла впереди, шаги её были твёрдыми, юбка колыхалась, обнимая крепкие бёдра, и я заметил, как дед глянул на меня, чуть прищурившись: "Давно её там не трогали, а? Может, размяться стоит, только помягче". Я кивнул, внутри шевельнулось что-то тёплое — любопытно, как она теперь откликнется, после того страха.
Мы дошли до малинника у оврага — кусты стояли густо, усыпанные ягодами, трава под ними стелилась мягким ковром, чуть влажным от росы. Бабка присела, срывая ягоды, пальцы её окрашивались соком, грудь вздымалась под рубахой, пот проступил на висках, каплями стекая к шее. "Тепло тут", — пробормотала она, вытирая лоб тыльной стороной ладони, а дед улыбнулся: "Скинь рубаху, проветрись". Она посмотрела на нас, глаза блеснули мягким светом, и медленно стащила одёжу до исподнего — кожа её была зрелой, чуть обвисшей, но крепкой, грудь полная, с тёмными сосками, что проступали сквозь ткань, живот мягкий, в складках, бёдра широкие, между ног — тёмный треугольник, влажный от лесной духоты. Дед скинул свою рубаху — тело загорелое, в морщинах, член уже вставший, толстый, с багровой головкой, чуть дрожал от нетерпения. Я сбросил своё — худой, но жилистый, ствол длинный, твёрдый, кончик блестел, как роса на траве.
Она стояла у куста, чуть согнувшись, срывая ягоды, бёдра её разошлись, щель приоткрылась, сочная, с запахом женщины, смешанным с лесным воздухом. "Ну, коли передышка", — сказала она тихо, и я шагнул к ней, но дед положил руку мне на плечо: "Погоди, парень, сперва её разогреем, чтоб сама захотела". Он вытащил тряпицу с маслом — дома натёр, хитрец, — и шепнул: "Ты языком начни, доведи её, а я посмотрю, потом в дело пойду". Она подняла глаза, голос дрогнул: "Снова туда? Я ж боюсь, больно было". Дед покачал головой: "Не дрожи, начнём тихо, не рванём".
Я опустился на колени перед ней, трава холодила кожу, мягко пружинила подо мной. Раздвинул её ягодицы — зад её был мелким, тёмным, сжатым, как узел на старом дереве, с лёгким запахом пота и кожи, чуть солоноватым. Она вздрогнула, дыхание сбилось: "Ты чего там?", — но я прижался губами к её щели, лизнул, медленно, пробуя её вкус — тёплый, терпкий, с ноткой леса. Потом поднялся выше, к заду, язык скользнул по сухой коже, мягко, тёрся о края, она пискнула: "Ой, щекотно, чудно как". Я не торопился, водил языком, то глубже, то по кругу, её зад подрагивал, дыхание её стало чаще, руки сжали ветки куста, ягоды посыпались в траву, сок мазнул по пальцам.
Дед смотрел, пыхтя, глаза блестели, он смазал пальцы маслом, присел рядом: "Дыши глубже, старуха", — и тихо ввёл палец в её зад, крутанул, размял. Она выдохнула: "Ух, студёно, колет чуть", — но не отшатнулась, тело её млело, грудь колыхалась, соски тёрлись о ткань исподнего, проступая тёмными пятнами. Я лизал её зад, язык нырял, тёплый, влажный, пока дед добавлял второй палец, масло чавкало мягко, её щель текла, капли стекали по ляжкам, она шептала: "Ммм, странно… тепло пошло". Страх её таял, как воск у огня, сменялся чем-то мягким, зовущим, она начала дышать глубже, шевеля бёдрами навстречу моему языку.
Я чувствовал, как она сдаётся, как тело её раскрывается, зад её становился мягче, податливее, и вдруг она хрипло выдохнула: "Парень, хватит лизать… войди туда, только тихо". Я замер, сердце стукнуло — она сама просит,
На глазах у посторонних,,,