после всего. Дед кивнул, улыбнулся: "Давай, парень, а я к её рту". Я встал, взял тряпицу с маслом, намазал свой длинный, твёрдый член, приставил к её заду — он блестел от моего языка и масла, тёплый, чуть разомкнутый. Вошёл медленно, осторожно, её зад сжал меня, скользкий, горячий, она выдохнула: "Ух, колет, но… терплю", — и дышала ровно, пот тек по её спине, я двигался плавно, чувствуя, как она подаётся мне навстречу.
Дед шагнул спереди, расстегнул штаны шире, его толстый, узловатый ствол торчал перед её лицом. "Соси, старуха", — шепнул он, и она, чуть помедлив, открыла рот, взяла его губами — мягкими, влажными, с запахом малины на дыхании. Она сосала тихо, причмокивая, пока я входил в её зад, её тело дрожало между нами, грудь моталась, ягоды падали из лукошка, сок их мазал траву. Я двигался всё глубже, её зад обнимал меня, тёплый, живой, мягче, чем баран, и она шептала сквозь стон: "Ммм, колет ещё, но… сладко где-то". Кончил я плавно, семя вылилось в её зад, тёплое, густое, расползлось внутри, часть вытекла, белая, липкая, стекла по её ляжкам, капнула на землю.
Дед вынул ствол из её рта, она облизнула губы, прохрипела: "Иди теперь ты, старый, туда же". Он кивнул, смазал свой хер маслом и моим семенем, встал сзади. Её зад, скользкий от меня, взял его легче, он вошёл с тихим хрипом: "Ну, вот так". Она крякнула: "Ух, шире ты, но… не рвёт", — и дышала глубже, пальцы сжимали траву, ягодный сок тек по рукам. Дед двигался неспешно, шлёпал по её бёдрам, зад её чмокал, тёплый, мокрый, она шептала: "Ммм, терплю… и тепло растёт". Он кончил с низким рыком, семя его, мутное, густое, смешалось с моим, вытекло из её зада, потекло вниз, пачкая траву красноватыми пятнами от ягод.
Она села на землю, тяжело дыша, потная, лицо её раскраснелось, но не от муки, а от чего-то нового, тёплого, что пробилось сквозь страх. "Думала, опять болью кончится, а тут язык да тихо вошли… не так уж плохо, даже хорошо местами", — сказала она тихо, ощущая, как зад гудит, но внутри тлеет мягкий жар, будто печь после углей.
Мы сидели в малиннике, потные, липкие, ягодный дух смешивался с их запахом и маслом. Бабка думала: "Два мужика меня там взяли, лизали, пока не захотела сама — боялась, а теперь… тепло пошло, мож ещё разок не откажу". Дед смотрел на неё: "Парень её разогрел, сама попросила — скоро привыкнет, как к своему". А я чувствовал: "Лизать её до дрожи, войти первым, пока она деда сосёт — чудно, но своё".
Тот вечер в малиннике оставил в избе мягкий отголосок — не тревогу, а тепло, как от остывающей печи. Дни катились своим ходом: я вставал с первыми петухами, гнал коз к реке, их шерсть цепляла репьи, потом пилил дрова, пока руки не дрожали от усталости; бабушка возилась у стола, лепила пироги с грибами, её пальцы липли от теста, платок сползал, открывая влажные от жара волосы; дед чинил старый кнут у сарая, руки его пахли кожей и потом, но теперь он смотрел на неё с лёгкой улыбкой, будто ждал чего-то. Ночью мы сходились втроём — потно, близко, — и её зад, что раньше был под замком, теперь стал ближе: она боялась его меньше, и в прошлый раз, у ягод, в ней зажглось что-то мягкое, как свет в окне.
Однажды вечером, когда осень уже стучала в стёкла холодным ветром, бабушка сказала: "Баню бы затопить, сырость в костях". Дед