его плечом, то оставит дверь в ванную чуть приоткрытой. Она не осуждает его, а наоборот, чувствует странное оживление от того, что молодой парень рядом с ней так реагирует. Это будит в ней давно забытую женственность, хоть она и скрывает это за привычной ролью хозяйки.
Однажды ночью она просыпается от его скрипа, говорит: "Тише, Женя, стены тонкие, " и добавляет с улыбкой: "Дело молодое, понимаю." После этого между ними появляется молчаливое соглашение — он знает, что она знает, а она не против этого. Напряжение растёт, пока не доходит до точки, где что-то должно случиться.
Ночь была холодной — октябрь 1987-го, за окном шёл мелкий дождь, стуча по подоконнику. Радио давно выключили, и в комнате стояла тишина, нарушаемая только тиканьем часов. Женя лежал на раскладушке, одеяло сползло до пояса, и он, как обычно, ждал, пока Галина Ивановна уснёт. Её храп стал сигналом — громкий, ритмичный, как паровоз. Он закрыл глаза, представил её силуэт в ночнушке, её тяжёлые формы, и рука привычно скользнула под трусы. Раскладушка скрипнула, но он уже не боялся — знал, что она спит.
Но в этот раз храп прервался раньше. Галина Ивановна заворочалась, села на диване, и в темноте он услышал её голос — тихий, чуть хриплый:
— Женя, ты опять?
Он замер, рука застыла, сердце заколотилось. Лицо горело от стыда, но он не успел ничего сказать — она кашлянула и добавила:
— Да не прячься ты, вижу же. Чего стесняешься?
Женя сглотнул, не зная, куда деться. Он натянул одеяло, но она вдруг встала, скрипнув диваном, и подошла к его раскладушке. Ночнушка колыхалась на ней, и в слабом свете фонаря, пробивавшемся через шторы, он видел её массивную фигуру — огромную грудь, широкие бёдра, дряблую кожу. Она остановилась в метре от него, глядя сверху вниз.
— Я… я не хотел… — начал он, голос дрожал, но она махнула рукой.
— Да брось ты, — сказала она мягко. — Молодой ты, кровь горячая. Думаешь, я не понимаю? Муж мой в твои годы такой же был, да и я не монашка.
Она замолчала, глядя на него, и в её глазах мелькнуло что-то странное — не осуждение, а любопытство, смешанное с теплом. Женя не знал, что делать, но тело его предало — стояк под одеялом был очевиден, и она это заметила. Галина Ивановна усмехнулась, но не отошла.
— Ладно, хватит мучиться, — сказала она вдруг, и, к его ужасу и удивлению, села на край раскладушки. Та жалобно скрипнула под её весом. — Давай уж помогу, а то ты всю ночь скрипеть будешь.
— Ч-что? — выдавил он, глаза расширились, но она только хмыкнула.
— Не бойся, не съем я тебя, — сказала она, и её рука — большая, тёплая, с натруженной кожей — легла поверх одеяла, туда, где проступал его член. Женя дёрнулся, но не отстранился — стыд и желание смешались в нём, и он просто смотрел, как она медленно откинула одеяло.
Он лежал в трусах, футболка задралась, и она, не говоря ни слова, потянула резинку вниз. Женя закрыл глаза, чувствуя, как её пальцы — неуклюжие, но уверенные — обхватили его. Это было не так, как он представлял с девушками из фантазий, но её тепло, её запах — мыло, варенье, старость — всё это смешалось в странный, почти гипнотический коктейль. Она двигала рукой медленно, тихо приговаривая:
— Вот так, расслабься… Ничего страшного, Женя…
Он не мог говорить, только дышал чаще, цепляясь за края раскладушки. Её грудь колыхалась рядом, ночнушка чуть сползла с плеча, и это зрелище — её дряблое,
Машенька.