в стекле серванта, где стояла чёрно-белая фотография мужа в военной форме. Старый будильник "Слава" тикал на полке, стрелки показывали девять, а за окном кто-то хлопал дверью подъезда, возвращаясь с завода. Женя влетел с пар, мокрый от дождя, сбросил рюкзак у порога, и его встретил запах жареной картошки с луком — резкий, тёплый, смешанный с дымком от плиты. Галина Ивановна стояла у кухонного стола, в халате с ромашками и фартуке, седые волосы выбились из пучка, щёки розовели от жара. Она налила ему тарелку, поставила рюмку наливки — тёмной, вишнёвой, с лёгким осадком: "Ешь, Женя, согрейся, холодно нынче, ноги промочил небось." Он сел, хлебнул сладкой горечи, чувствуя, как она обжигает горло, и заметил, что она смотрит на него дольше обычного — глаза блестят, губы чуть дрожат, будто хочет что-то сказать.
После ужина она убрала посуду — тарелки звякнули в раковине, ложка упала на пол, и она ворчливо подобрала её: "Руки не держат уже." Выключила лампу, оставив только тусклый свет фонаря за окном, и легли на диван — тесно, под одним одеялом, пахнущим стиральным порошком "Лотос" и их телами. Она прижалась к нему сзади, её грудь — тяжёлая, мягкая, с твёрдыми сосками — упёрлась ему в спину, дыхание — горячее, с лёгким запахом лука и наливки — согревало шею. Он повернулся, поцеловал её в губы — влажно, неумело, чувствуя шершавость её кожи, — и начал стягивать её ночнушку, потёртую, с выцветшим кружевом. Она помогла, задрав ткань до живота, обнажая толстые бёдра в целлюлите, и раздвинула ноги, ожидая его языка, его пальцев. Но она остановила его, положив руку ему на грудь: "Погоди, Женя."
Он замер, глядя на неё в полумраке — её лицо было серьёзным, морщины глубже в тени, но в глазах мелькала искра. Она кашлянула, потёрла шею ладонью, натруженной, с узловатыми венами, и сказала тихо: "Знаешь, Женя, я тут подумала… Мы с тобой всякое пробовали уже — и ртом ты мне, и я тебе, и сверху я сидела, и пальцами ты меня… А вот сзади, ну… туда, где не обычно, не пробовали. С Ваней моим раз было, давно, в семидесятых ещё, он напился и пристал — давай, Галя, попробуем, мол, мужикам нравится. Я тогда согласилась, а мне больно было, да и стыдно — не моё вроде, прогнала его потом. Но с тобой… Хочу всё попробовать, пока жива. На старости лет, понимаешь? Как думаешь?"
Её голос дрожал — смесь стыда, любопытства и какой-то жадности к жизни. Она вспомнила мужа — его грубые руки, его пьяный смех, как он плюнул на ладонь и вошёл в неё сзади, а она лежала, стиснув зубы, пока он не кончил. С Женей было иначе — он мягкий, осторожный, и ей хотелось дать ему всё, что она могла. Женя покраснел до ушей, сердце заколотилось в груди — он никогда не думал об этом, не знал, как это делают, даже в журналах у одногруппников такого не видел. Но её слова, её смелость зажгли в нём жар, и он сглотнул, кивнул: "Если вы хотите, Галина Ивановна, я… я согласен. Только я не знаю, как оно правильно…" Она хмыкнула, улыбнулась криво, почти ласково: "Да я сама не мастер, Женя. Ваня тогда салом мазал, чтоб легче было, говорил, так деревенские делают. Давай попробуем, хуже не будет."
Она встала, прошаркала босыми ногами по холодному линолеуму к кухне, её халат шуршал в темноте. Вернулась с куском сала — старого, из холодильника "Днепр, " жёлтого по краям, что хранила в стеклянной
Лето