языка, но заметно, с дрожью: "Ох, Женя… вот это да…" Её тело сжалось, влага хлынула ей на руку, и она выдохнула, тяжело дыша: "Ну и поимел ты у меня, во все мои…"
Они отдышались, лежали рядом, потные, липкие, в тесноте дивана. Она повернулась к нему, вытерла лоб рукавом ночнушки, что валялась рядом: "Ну, Женя, больно было сначала, да и сейчас ноет, но потом… ничего, даже интересно. Ты как, не противно было?" Он кивнул, краснея: "Мне понравилось, Галина Ивановна. Странно, тесно, но в кайф. Спасибо, что решились." Она хмыкнула, погладила его по щеке: "Вот и ладно. Всё попробовали, теперь спать можно спокойно. Хоть и дивлюсь я себе — старая, а туда же, с молодым парнем такое вытворяю." Её голос был довольным, хоть и усталым, и она задумалась — возраст давил на неё, но с Женей она чувствовала себя живой, нужной.
Он прижался к ней, чувствуя её тепло, её запах — сало, пот, её тело, — и шепнул: "Вы не старая, вы… моя." Она улыбнулась в темноте, закрыла глаза: "Ладно, мой хороший, спи давай." Они обнялись теснее, её грудь прижалась к его спине, дыхание замедлилось, и они уснули под тиканье будильника и шум дождя.
Год пролетел в тесноте их панельной квартиры, под гудение трамваев за окном, треск керосинки и скрип продавленного дивана. После той ночи, когда Галина Ивановна предложила анальный секс, их жизнь изменилась — не сразу, а постепенно, как лёд тает под солнцем. Они стали ближе, чем могли представить: она — пожилая женщина с морщинами и седыми волосами, он — парень с гладкой кожей и робостью, что медленно уходила. Их связь, начавшаяся с пьяной случайности, выросла в странный, тёплый союз, где страсть мешалась с бытом, а стыд уступал место нужде друг в друге.
Первый месяц был неловким. Анальный секс не сразу стал их — утром после той ночи она встала, кряхтя, потирая поясницу: "Ну и натворили мы, Женя, всё ноет, старая я для такого." Но в её голосе мелькала искра, и через неделю она сама сказала: "Давай ещё раз, туда." Они пробовали на диване: она мазала сало, ворча: "Руки жирные, плед опять пачкаешь, " — он входил осторожно, боясь её боли, и она стонала тише, чем обычно, шепча: "Потихоньку, мой мальчик." Ей было стыдно — старая женщина, с обвисшей кожей, отдаётся так, как не привыкла, но с Женей она чувствовала себя живой, не просто старухой. Со временем она привыкла — боль сменилась теплом, тянущим чувством внизу живота, и она просила: "Давай туда, Женя, хочу." Она думала о Ване — как он грубо брал её сзади, не спрашивая, — и с Женей всё было иначе: он смотрел ей в глаза, ждал её "давай, " и это грело её.
Женя стал смелее. Если раньше он ждал её зова, то теперь не стеснялся — брал её, где хотел, когда хотел, и она не противилась. Утром, пока она варила кофе "Ячменный" в турке, он подошёл сзади, задрал её халат — выцветший, с ромашками, — и вошёл в неё, в вагину, прямо у плиты. Она ахнула: "Женя, кофе убежит!" — но упёрлась руками в стол, раздвинула ноги, чувствуя его тепло, его твёрдость. Её грудь колыхалась под ночнушкой, запах кофе смешивался с её потом, и он кончил быстро, шепча: "Вы такая…" Она ворчала, вытирая бёдра тряпкой: "Разошёлся, смотри, " — но улыбалась, глядя на него. Как то он затащил её в ванную — тесную, с облупленной плиткой, — поставил к раковине и
Тоже мне, мужчина!