вошёл в анус, держа её за ягодицы. Она стонала: "Ох, Женя, холодно тут…" — но сама прижалась к нему, чувствуя, как сало тает от её тепла, и кончила, трогая себя, пока вода капала из крана.
Они жили вместе — не только сексом, но и всем. Она пекла ему пироги с капустой, учила варить борщ: "Свёклу позже клади, а то цвет уйдёт." Он чинил её будильник "Слава, " что тикал с перебоями. По вечерам они пили наливку — смородиновую, что она настаивала в банках под кроватью, — и говорили: она про завод, где работала до пенсии, как станок ей палец прищемил, он про техникум, где одногруппники спорили за журнал с голыми девками. Иногда она вспоминала мужа: "Ваня грубый был, а ты мягкий, Женя, другой совсем." Он обнимал её, чувствуя её тепло через халат, и их ночи становились их миром.
Со временем анальный секс стал привычным. Она научилась кончать от него — не сразу, но всё чаще. Один раз, на ковре — диван скрипел, как сирена, — она встала на четвереньки, сказала: "Давай без сала, Женя, попробуем." Он вошёл медленно, чувствуя её сухость, её тесноту, и она стонала громче: "Ох… глубже…" Её пальцы тёрли спереди, вагина текла, и она кончила, сжав его внутри — сильно, с хрипом: "Мой хороший!" Утром она хмыкнула: "Никогда бы не подумала, что туда так можно, а оно вон как." Её глаза блестели, и она просила чаще, меняла позы — то на боку, то стоя, упираясь в стену, и её удовольствие росло, тянуло её к нему сильнее.
Он брал её смелее.Летом, в жару, когда окна были открыты, он поставил её раком у стола в кухне — фартук смялся, картошка катилась по клеёнке, — и вошёл в анус, чувствуя её запах: пот, мыло, её тело. Она шептала: "Тише, Женя, двор услышит, " — но сама двигалась навстречу, её грудь качалась, соски тёрлись о ночнушку, и он кончал, сперма текла по её ногам, капала на линолеум. Она ворчала: "Опять убирать, " — но смеялась, вытирая пол старой газетой "Правда." Летом он лизал её на полу, под гудение вентилятора с барахолки, и она кончала, шепча: "Соси бабушкину сисю, " — а он кусал её соски, чувствуя, как её тело дрожит под ним.
К осени их жизнь стала ритмом — еда, секс, разговоры, сон вместе. Она пекла оладьи на кефире, он приносил цветы с рынка — пожухлые гвоздики в мятой бумаге, — и она ставила их в банку, ворча: "Ишь, романтик." Они пробовали всё — он лизал её до дрожи, она сосала его, кусала его шею, шепча: "Мой мальчик." Анал стал их особым — раз в неделю, и она кончала почти всегда, трогая себя, пока он двигался сзади, её стоны смешивались с тиканьем будильника.
Зимой го пришло письмо — Женю переводят на практику в Ленинград после Нового года. Он читал его за столом, пока она варила суп, морщась от пара. Сказал тихо: "Галина Ивановна, меня переводят…" Она замерла, ложка выпала из рук, звякнула о пол, и её лицо потемнело — глаза сузились, губы сжались. Она молчала, глядя в кастрюлю, и её пальцы сжали край стола так, что костяшки побелели. Её сердце сжалось — она знала, что это не навсегда, но год с ним стал её жизнью, и мысль о пустоте пугала. Наконец она выдохнула: "Так и знала, Женя. Ты не навсегда со мной" Ночь они провели молча — она легла на него сверху, двигалась медленно, глядя в
Александр Холмский. Знакомство 
