Вернувшись в комнату, он сел за стол, а она молча поставила перед ним тарелку с гречкой и кружку чая. Её лицо было серьёзным, губы поджаты, и она не смотрела на него так, как раньше — тёплым, насмешливым взглядом. Теперь в её глазах было что-то другое: напряжение, может, сожаление.
Она присела напротив, скрестив руки на груди, и наконец заговорила, глядя куда-то в сторону:
— Женя, то, что ночью было… Это ошибка. Не надо было мне так. Стара я для таких дел, да и тебе это ни к чему.
Её голос был низким, чуть хриплым, и в нём чувствовалась неловкость — не привычная уверенность, а попытка отгородиться. Женя замер, ложка в руке задрожала. Он смотрел на неё — на её седые волосы, стянутые в пучок, на морщины вокруг глаз, — и вдруг почувствовал, что должен что-то сказать. Слова вырвались сами, тихо, но твёрдо:
— Это не может быть ошибкой. Мне… мне очень понравилось.
Она подняла на него взгляд — резкий, почти удивлённый. Её карие глаза встретились с его, и на секунду в комнате повисла тишина, только чайник шипел на кухне. Женя не отвёл глаз, хоть и краснел до корней волос, а она, помолчав, медленно откинулась на стуле. Уголки её губ дрогнули — не в улыбке, а в каком-то странном смятении.
— Понравилось, значит, — повторила она, будто пробуя слова на вкус. Потом вздохнула, потёрла ладонью лоб и добавила: — Ну, раз так… Если будешь себя хорошо вести, может, как-то повторим. Но нечасто, слышишь? И чтоб никому ни слова, а то засмеют обоих.
Женя кивнул, не находя слов. Он уткнулся в тарелку, но чувствовал её взгляд — теперь уже не холодный, а внимательный, с лёгкой искрой, как будто она прикидывала, что с ним делать дальше. Она встала, ушла на кухню, и её шаги — тяжёлые, уверенные — снова заполнили квартиру привычным звуком. Но что-то изменилось: воздух между ними стал гуще, их взгляды — длиннее, а молчание — красноречивее.
Он доел гречку, собрал рюкзак и ушёл в техникум, а она, провожая его до двери, посмотрела ему в спину чуть дольше обычного. Когда он обернулся, она уже отвернулась, но в её осанке было что-то новое — не сожаление, а тихое принятие.
*****
Женя возвращался с пар, промокший под мелким дождём, в подъезде пахнет сыростью и угольным дымом. Он открывает дверь квартиры — и его встречает непривычный запах: сладкий, густой, с кислинкой вишни и спирта. На столе стоит бутылка домашней наливки — тёмно-красной, мутноватой, рядом две рюмки, одна пустая, другая с остатками. Галина Ивановна сидит на диване, в старом халате, распахнутом на груди, под которым видна тонкая ночнушка. Её лицо раскраснелось, щёки пунцовые, глаза блестят от алкоголя. Седые волосы растрепались, прядь липнет ко лбу, а руки дрожат, когда она тянется к бутылке. Впервые он видит её пьяной — не строгой хозяйкой, а растерянной, почти потерянной.
— Женя, вернулся, — говорит она, голос хриплый, чуть заплетается. Она смотрит на него мутным взглядом, улыбается криво. — Садись, выпей со мной, а то одной тошно.
Он стоит у порога, снимает мокрую куртку, мнётся. — Я… не пью, Галина Ивановна, — бормочет он, чувствуя, как жар заливает шею.
Она хмыкает, наливает себе ещё, проливая капли на клеёнку, и вдруг её лицо меняется — улыбка гаснет, глаза тускнеют, слёзы блестят в уголках. — Сегодня шестнадцать лет, как Ваня мой умер, — шепчет она, глядя в рюмку. — Одиноко мне, Женя. С тех пор одна, как пень старый. Выпей, составь компанию, не сиди как чужой.