перебрался к ней. Диван скрипнул, когда она легла на спину, раздвинув толстые ноги. Волосы между ними разошлись, открывая тёмное, чуть влажное влагалище — старое, с обвисшими складками, но живое. Она посмотрела на него, чуть прищурившись.
— Не знаешь, что ли, как? — спросила она, видя его растерянность. — Или показать?
— Я… не знаю, — пробормотал он, голос дрожал. Она хмыкнула, взяла его руку и положила себе на грудь — мягкую, тёплую, с шершавой кожей вокруг соска.
— Трогай тут, — сказала она тихо, потом повела его пальцы ниже, к животу, к волосам. — А сюда давай сам, не маленький.
Он неуклюже устроился между её ног, колени упирались в продавленный диван. Она притянула его ближе, её руки — большие, натруженные — легли ему на бёдра. Женя чувствовал её тепло, её запах, и когда она направила его член к себе, он задрожал сильнее. Головка коснулась её влагалища — оно было горячим, мягким, чуть влажным, и он, не зная, что делать, просто подался вперёд.
Она вздохнула, когда он вошёл — медленно, неловко, с хриплым выдохом. Для Жени это было странно: тесно, тепло, почти обжигающе, совсем не так, как с рукой. Её тело обхватило его, мягкое, податливое, и он чувствовал каждую складку, каждый волосок, трущийся о кожу. Он двигался рывками, неумело, цепляясь за её плечи, и смотрел на её грудь, колыхающуюся под ним, на её лицо — спокойное, с лёгкой полуулыбкой.
Галина Ивановна лежала, глядя в потолок, и ощущала его внутри — молодой, твёрдый, непривычный после стольких лет. Это не было страстью, как с мужем в молодости, но что-то в этом было — тепло, давление, лёгкое покалывание внизу живота. Ей нравилось, как он дрожит, как старается, и это будило в ней не столько желание, сколько странное удовлетворение: она, старая женщина, всё ещё может дать что-то такому парню. Она слегка напряглась, сжала его внутри, и он тут же застонал — тихо, сдавленно.
— Не торопись, — шепнула она, положив руку ему на спину. — Вот так, двигайся…
Он послушался, но долго не выдержал — через минуту, может две, его дыхание сбилось, он уткнулся ей в плечо, и она почувствовала, как он кончает — резко, горячо, с дрожью во всём теле. Она осталась лежать, чувствуя, как он стекает по её бёдрам, но не двинулась — только погладила его по голове, как ребёнка.
— Ну вот, — сказала она тихо, когда он отодвинулся. — Теперь выспишься. Одеяло возьми, холодно.
Она натянула ночнушку, легла на бок, и вскоре её храп снова заполнил комнату. Женя вернулся на раскладушку, лёг, глядя в темноту. Он чувствовал её запах на себе, её тепло, и не понимал, что это было — стыд, облегчение или что-то ещё. Это не было красиво, не было как в мечтах, но это было реально — её тело, её голос, её спокойствие.
Утро наступило серое, холодное — декабрьский свет едва пробивался сквозь заиндевевшие окна. Женя проснулся от звука шипящего чайника и запаха гречки, который тянулся с кухни. Он сел на раскладушке, одеяло сползло до пояса, и сразу вспомнил ночь — её голое тело, её тепло, её голос. Лицо залило жаром, и он натянул футболку, пытаясь спрятать смущение. Галина Ивановна уже была на ногах — хлопотала у плиты, в старом халате поверх ночнушки, но её движения казались чуть резче, чем обычно.
Он встал, прошёл в ванную, умылся холодной водой, глядя на своё отражение в треснувшем зеркале. Глаза покраснели от недосыпа, но в груди что-то колотилось — не стыд, а странное тепло.