чуть кружилась, — но дело было не в нём. Дело было в том, что он сказал. "Вы мне всегда нравились. Не как учительница." Эти слова жгли её, как угли, упавшие на старый ковёр.
Ей было 68. Шестьдесят восемь. Возраст, когда женщина должна думать о вязании, о внуках, о таблетках от давления. А вместо этого она стояла здесь, в своём тесном халате, и чувствовала, как между ног всё ещё тлеет то самое ощущение — тёплое, влажное, почти забытое. Она провела рукой по шее, где кулон холодил кожу, и посмотрела на своё отражение в стекле. Морщины вокруг глаз, седые корни, проступающие под каштановой краской, мягкий живот, который она уже не пыталась втягивать. Кому это нужно? Кто это может хотеть? А он... он смотрел на неё так, будто она была не старухой, а кем-то другим. Кем-то желанным.
"Ты мне как внук, " — сказала она ему, и это была правда. Но почему тогда её пальцы дрожали, когда она касалась его руки? Почему она не прогнала его сразу, не рассмеялась, не сделала вид, что это шутка? Потому что в его словах было что-то честное, почти святое. Он не лгал. И это пугало её больше всего.
Она прошла к столу, где стояли пустые бокалы, и налила себе ещё вина. Стакан дрожал в руке. "Что я делаю?" — думала она. Её сын, живущий в Германии, давно не звонил. Муж, с которым она развелась пятнадцать лет назад, теперь чужой человек. Она привыкла к одиночеству, к тишине своей квартиры, к старым книгам и чаю с мятой. А тут — Роман. Мальчик, которого она учила, который краснел на уроках и никогда не шумел. И он хочет её. Её, с её обвисшей грудью, с её большой попой, которую она стеснялась даже перед зеркалом, с её руками, покрытыми пятнами времени.
Она вспомнила, как он смотрел на неё — робко, но жадно. Как его дыхание сбилось, когда она случайно задела его коленом. И как в штанах у него... Господи, она заметила это, хоть и сделала вид, что нет. Её тело отозвалось — против её воли, против её разума. Она не хотела этого. Или хотела? Нет, не секса — она не думала о таком уже годы. Но сделать ему приятно, отблагодарить за его доброту, за его помощь, за то, что он видит в ней больше, чем она сама... Это было соблазнительно.
Мария Петровна легла спать, но сон не шёл. Она ворочалась, чувствуя, как простыня липнет к бёдрам, как её грудь, тяжёлая и мягкая, колышется под ночной рубашкой. Она положила руку на живот, потом ниже — и замерла. "Завтра он придёт, " — подумала она. И впервые за долгое время она не прогнала эту мысль.
Роман шёл домой, и ноги дрожали, будто после долгого бега. В голове крутился её голос, её запах, её рука на его пальцах. Он закрыл дверь бабушкиной квартиры и рухнул на кровать, даже не раздеваясь. Сердце колотилось, а в штанах всё ещё было тесно — мучительно, стыдно, но сладко. Он был девственником. Двадцать лет, а он ни разу не был с девушкой. Не потому, что не мог — были шансы, в институте, на вечеринках. Но ему не хотелось. Никто из них не был как она. Мария Петровна. Маша. Нет, он не мог пока называть её так, даже в мыслях.
Он признался ей. Сказал то, что прятал с шестнадцати лет, когда прятался под одеялом и представлял её — строгую, с указкой, а потом мягкую, зовущую. Тогда он думал,
Отсос или Отлиз