его глаза, её грудь касалась его груди, и оба кончили, прижавшись друг к другу. Утром она сказала: "Завтра поговорим, " — и ушла чистить картошку, а он смотрел на её сутулую спину, чувствуя, как горло сжимается от её молчания.
Декабрь 1989-го, канун Нового года. Квартира пахла хвоей — Женя притащил с рынка ветку сосны, кривую, с обломанными иглами, и поставил в жестяную банку на столе, рядом с миской холодца, что варила Галина Ивановна весь день. Радио "Маяк" гудело про праздничные планы и перестройку, но она выключила его резким щелчком — ей было не до речей. За окном падал снег, редкими хлопьями, таял на подоконнике, а в комнате было тепло от печки, топленной углём. Она двигалась молча, руки дрожали от усталости, вытирала их о фартук, пока Женя сидел за столом, теребя письмо о переводе в Ленинград. Наконец он выдохнул: "Галина Ивановна, я завтра уезжаю. Утром поезд." Она обернулась, кивнула, не поднимая глаз: "Слышала уже. Собирайся, там холодно, шапку не забудь."
Ночь стала их прощанием — тихим, без спешки. Свет выключили, и комната тонула в полумраке — только фонарь за окном бросал блики через шторы. Они легли на диван, под одеяло, пахнущее стиральным порошком "Лотос" и их телами. Она сама потянулась к нему, задрала ночнушку до живота — ткань смялась, обнажая её бёдра, толстые, с целлюлитом, и седые волосы между ног. Села на него сверху, медленно, её колени упёрлись в матрас, диван скрипнул. Он смотрел на неё снизу — её грудь колыхалась под ночнушкой, соски проступали сквозь ткань, лицо в тенях было мягким, почти молодым. Она направила его член в себя — тёплый, скользкий от её влаги, — и начала двигаться, плавно, глядя ему в глаза. Её дыхание было тяжёлым: "Мой мальчик…" — шептала она, и её руки легли ему на грудь, пальцы сжали его футболку.
Он держал её за бёдра — кожа липкая, тёплая, с глубокими складками, — и чувствовал её тепло, её тесноту, её ритм. Она двигалась не быстро, как любила в последние месяцы, и её вагина сжимала его, хлюпала тихо в темноте. Он кончил с хриплым выдохом, сперма выплеснулась в неё, горячая, густая, стекла по её бёдрам на него. Она не кончила, но продолжала покачиваться, пока он не обмяк внутри, и легла на него, прижавшись грудью к его груди. Её волосы упали ему на лицо, пахли мылом и её потом, и она дрожала — не от оргазма, а от чего-то глубже, что не могла назвать.
Он повернулся к ней, обнял крепче: " Спасибо, Галина Ивановна. Вы первая моя, научили меня всему. Я вас никогда не забуду." Её глаза блестели в темноте, она сжала его руку: "И я тебя, мой хороший. Приезжай, если сможешь, не теряйся." Он кивнул: "Обещаю. Как смогу, буду приезжать." Она вытерла щёку рукавом, встала, принесла свёрток — шерстяные носки, связанные её руками, тёмно-синие, чуть колючие: "Бери, Женя, ноги мёрзнуть будут. И пиши иногда, старухе в радость будет."
Утро пришло серое, холодное. Она сварила ему кофе, завернула бутерброды с колбасой в газету "Правда, " и стояла у двери, пока он собирал рюкзак — учебники, свитер, её носки. Он завязал шнурки, шагнул к ней, обнял — её тело было тёплым, пахло мылом, холодцом, её теплом, — и шепнул: "До свидания, Галина Ивановна." Она кивнула, сжала губы: "Иди, Женя, не опоздай. И береги себя." Он ушёл, дверь хлопнула, и она осталась одна, глядя на ветку сосны, что он оставил. Она не заплакала — села
Орлу нужна орлица! (Продолжение-3)