Днём мы жили, как раньше: она командовала, я слушался. "Сходи за сеном", "покорми коз", "сыр переверни" — голос её был резким, привычным, но иногда, протягивая мне миску с творогом, она задерживала пальцы на моих, и я чувствовал, как ток пробегает по спине. Однажды, когда мы месили козий сыр в чане, я не выдержал — прижал её к стене сарая, задрал юбку прямо там, среди запахов молока и навоза. Она не сопротивлялась, только выдохнула: "Быстро давай, пока никто не видит". Я вошёл в неё, стоя, её ноги дрожали, а она вцепилась в мои плечи, шепча что-то невнятное, пока я не кончил, чуть не рухнув на солому. "Иди мойся, дурень", — буркнула она после, поправляя платок, но в глазах её мелькнула искра.
Бывали ночи, когда она сама приходила ко мне. Дед храпел за стеной, а она, босая, прокрадывалась в мою комнатушку, садилась верхом, не говоря ни слова. Её волосы, обычно спрятанные под платком, падали мне на лицо, пахли дымом и травой, и я хватал её за бёдра, пока она двигалась — медленно, уверенно, как будто доила меня, выжимая всё до последней капли. "Тише, не разбуди", — шипела она, но сама кусала губы, чтобы не кричать, когда я доходил до предела.
Со временем она научила меня всему, что знала. Любила, когда я брал её сзади, стоя у печи, пока угли тлели и бросали отсветы на её спину. "Глубже давай", — хрипела она, упираясь руками в стол, и я вгонял себя в неё, чувствуя, как её тело отвечает, сжимается. А потом она стала ложиться под меня, закидывая ноги на плечи, и я видел её лицо — красное, потное, с закрытыми глазами, — пока она не начинала дрожать, а я не изливался в неё с долгим, глухим стоном. Иногда, после, она брала меня в рот, её губы скользили по мне, шершавые, но жадные, и я вылизывал её в ответ, упиваясь её солёным вкусом, пока ночь не растворялась в усталости.
Деревенский быт шёл своим чередом: дрова, сено, козы, сыр. Дед ничего не замечал, или не хотел замечать, а мы с бабушкой держали свою тайну, как козий сыр под прессом — крепко, молча, но с каждым разом всё слаще. "Тебе бы девку найти", — сказала она как-то, гладя меня по голове, но я только ухмыльнулся: "Зачем, если ты рядом?" Она засмеялась хрипло и отвернулась, а я знал, что суббота близко, и мы снова сольёмся в этом жарком, запретном танце.
****
На следующий день после той ночи, когда бабушка впервые легла со мной, я ходил как потерянный. Руки дрожали, пока я доил коз, пот заливал глаза, а в голове крутилось её тепло, её хриплый шёпот, её мягкие бёдра. Дед вернулся к вечеру, трактор заглох у сарая, он вылез, красный от пыли, буркнул что-то про рынок и ушёл в дом. Я боялся, что он заметит — в моём взгляде, в её молчании, в том, как мы сидели за столом. Но он только чавкал щами, уставившись в миску.
Неделя тянулась вязко, как молоко в жару. Мы с дедом косили сено, серп скрипел, спина ныла, а я украдкой смотрел на бабушку — как она месит тесто, как юбка липнет к ногам, как пот блестит на шее. Она не поднимала глаз, но я знал — она тоже ждёт. В субботу дед укатил в город, и я весь день был как на углях, предвкушая вечер. После бани она позвала: "Пойдём, в сарай надо". Я рванул за
Новый спортзал. Часть вторая. Дашка.