шагнула внутрь, глаза её бегали — от тёлочки к нам, щёки пылали. "Вам уже меня мало, черти?" — выпалила она, смущение лилось из неё, как вода из ведра, голос задрожал, но в нём мелькнула искра.
Дед хмыкнул: "Ты своё, а это своё". Я добавил, глядя в пол: "Не вместо тебя, бабка". Она помолчала, тёлочка мыкнула, хвост мотнулся, солома шуршала под её копытами. "Господи, что ж вы творите", — шепнула она, но шагнула ближе, глядя, как тёлочка стоит, как шерсть её мокрая от нас. "Срам один", — буркнула она, щёки всё ещё горели, но глаза сузились, уголки губ дрогнули. "Ну и ладно, делайте, что знаете", — сказала она тихо, развернулась и вышла, но в шагах её не было злобы, только тепло, как будто она проглотила это, как глотает горький чай.
Мы вышли следом, запах хлева тянулся за нами. Дед думал: "Парень всё взял — кабан, тёлка, крепкий вырос". Я чувствовал: "Хлев нас с дедом спаял, а её слова — не оттолкнули, а ближе сделали". Бабушка думала у печи: "С тёлкой их застала — срамно, стыд жёг, а потом… тепло пошло, свои они, что уж".
После того дня с тёлочкой в избе всё дышало теплом, как печь после заката. Осень уходила медленно, листья падали с берёз, ветер гудел в щелях, но мы жили вместе, и это было наше время — счастливое, своё. Я вставал с первыми лучами, гнал коз к реке, их шерсть цепляла колючки, колокольчики звенели в холодном воздухе, чистил хлев, пока запах навоза не пропитывал рубаху; бабушка хлопотала у стола, пекла лепёшки с творогом, её пальцы белели от муки, платок сползал на плечи, открывая седые волосы, влажные от пара печи; дед мастерил у сарая, чинил старые сани, руки его пахли льняным маслом и стружкой, но теперь он смотрел на меня с улыбкой, что грела, как солнце в полдень.
Мы с дедом ходили в хлев почти каждый день — это стало нашим делом, связью, что росла между нами, как корни под землёй. Кабан был первым — здоровый, с жёсткой щетиной, бока его блестели от грязи, хвост мотался, короткий, как обрубок. Дед ухватил его за уши, рванул вниз: "Держи, парень". Зверь взвизгнул, рванулся, копыта скребли солому, но дед вошёл в него — зад широкий, мясистый, тёмный, с резким запахом хлева, влажный, липкий. "Тяжёлый, гад", — хрипел он, шлёпая по щетине, семя его вытекло, мутное, густое, стекло по ляжкам кабана, капнуло в грязь. Я брал его следом — зад сжал меня, жаркий, глубокий, кабан ревел, бил хвостом, но я кончил, сперма хлынула, белая, липкая, смешалась с дедовой, пропитала щетину.
Потом была коза — мелкая, с тёплым задом, что блеяла и рвалась, пока мы держали её за рога. "Тихо, дура", — бурчал дед, входя в неё, зад её был узким, мягким, она билась, блеяла тонко, хвост мотался, как верёвка. Он кончил с хрипом, семя стекло по её шерсти, упало в солому. Я взял её следом — зад сжал меня нежно, тёпло, она мыкнула, рванулась, но я двинулся, чувствуя, как она дрожит подо мной, кончил тихо, сперма вытекла, белая, тёплая, запачкала её бока.
Пёс был следующий — дворовый, с жёсткой шерстью, что рычал и скалился, глаза его блестели в полумраке. "Хитрый, зараза", — шепнул дед, ухватил его за загривок, прижал к земле. Зад пса был тугим, сухим, пах остро, собачьим. Дед вошёл, пёс зарычал, рванулся, лапы скребли солому, но дед держал, шлёпал по бокам, семя вытекло, мутное, капнуло в пыль. Я
Горячие ягодки