что тут у вас? — голос Тони был резким, почти обвиняющим. — Я пришла пироги принести, а тут... это что, Роман?
Мария Петровна замерла, чувствуя, как кровь приливает к щекам. — Тоня, это не то, что ты думаешь, — начала она, но подруга шагнула внутрь, поставила тарелку на стол и повернулась к Роману.
— А ты что скажешь, внучек? — спросила она, и её тон был холодным, но в глазах мелькнуло что-то странное — не только гнев, но и любопытство.
Роман пробормотал что-то невнятное, отступая к дивану, а Мария Петровна попыталась оправдаться: — Он просто помогает мне, Тоня, с ноутбуком, с розеткой... — Но слова звучали фальшиво, и она это знала.
Антонина Петровна посмотрела на неё, потом на Романа, и вдруг её лицо смягчилось — не от прощения, а от чего-то другого. — Ну-ну, — сказала она, прищурившись. — Помогает, значит. А я уж подумала... — Она замолчала, но её взгляд задержался на внуке дольше, чем нужно.
Мария Петровна проводила её до двери, обещая объясниться позже, но Тоня ушла молча, оставив за собой тяжёлую тишину. Роман ушёл вскоре после, смущённый и растерянный, а Мария Петровна осталась одна, гадая, что будет дальше.
Роман вернулся к бабушке, всё ещё дрожа от утреннего поцелуя с Марией Петровной и неловкой сцены, когда Антонина Петровна застала их. Он думал, что дома его ждёт разнос, но квартира встретила его тишиной. Он бросил сумку у порога и прошёл в гостиную. Бабушка сидела на диване, в старом домашнем платье цвета выцветшей розы, с чашкой чая в руках. Её седые волосы, собранные в неряшливый пучок, слегка растрепались, а глаза — глубокие, с мелкими морщинками вокруг — смотрели на него внимательно, почти изучающе.
— Садись, Ромочка, — сказала она, и её голос был мягким, но с лёгкой дрожью, как будто она сдерживала что-то. Он сел напротив, чувствуя, как ладони потеют.
— Я видела вас с Машей, — начала она, ставя чашку на стол. Её пальцы, узловатые от возраста, чуть дрожали. — Не ври мне, я не слепая. Что у вас там творится? Объясни.
Он опустил взгляд, лицо горело. — Бабуль, я... она мне нравится. Очень. Ещё со школы, — выдавил он, запинаясь. — Я не думал, что ты поймёшь. Это... ну, Мария Петровна, она особенная.
Антонина Петровна прищурилась, её губы сжались в тонкую линию. — Особенная, значит, — повторила она, и в её голосе мелькнула обида. — А я что, не женщина? Если тебе нужен был кто-то, опыт, ты мог бы мне сказать, а не бегать к ней. Я бы поняла, внучек.
Он поднял глаза, не веря своим ушам. — Бабуль, ты... серьёзно? Я даже не думал, что ты... ну, что ты можешь так. Я же тебя как бабушку всегда...
Она встала, её движения были медленными, но уверенными, и подошла к нему. Её платье обтягивало фигуру — грудь, чуть меньше, чем у Марии Петровны, но полную, с мягкими очертаниями под тканью, талию, округлившуюся с годами, бёдра, которые годы сделали шире и мягче. — Я всё понимаю, Ромочка, — сказала она, глядя на него сверху вниз. — Ты молодой, тебе хочется. Маша тебе нравится, это я вижу. Но и я не старуха совсем. Если ты хочешь, я тебе помогу. Не хуже неё.
Он замер, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — Бабуль, ты что... — начал он, но она прервала его, положив руку ему на плечо. Её ладонь была тёплой, чуть шершавой, и от этого прикосновения его тело напряглось.
Прапорщик