бутерброд на стол, смотрит на неё — прямо, не пряча глаз, — и отвечает тихо, но чётко: "Согласен, Галина Ивановна. На всё согласен. И… даже если мы расстанемся, я вас всю жизнь буду помнить. Вы первая моя женщина. Меня возбуждает ваше тело, как вы заботитесь обо мне, ваша доброта."
Его голос дрожит, щёки горят, но он не отводит взгляд — в нём смесь благодарности, влечения и чего-то глубокого, что он сам не может назвать. Она замирает, её губы чуть приоткрываются, и она выдыхает — тихо, с лёгким удивлением: "Первая, значит… Ишь ты, доброту мою ему." Она выпрямляется, отходит к плите, наливает себе ещё кофе, но её движения медленные, задумчивые. Её пальцы теребят край фартука, и она бросает через плечо: "Ешь давай, Женя, на пары не опоздай. А ночью договорились, раз уж так." В её голосе — будничная твёрдость, но с теплом, с лёгкой искрой, как будто она радуется их уговору.
Он кивает, берёт бутерброд, откусывает — хлеб хрустит, колбаса пахнет специями, — и чувствует её взгляд на себе. Она стоит у окна, смотрит на дождь, потягивает кофе, и её осанка — прямая, уверенная — выдаёт, что она больше не стесняется ни возраста, ни их связи. Женя ест, чувствуя её тепло в тесной кухне, её запах — мыло, пот, колбаса, — и думает о ночи, о том, как её тело будет рядом, под ним, вокруг него. Он улыбается — робко, но искренне, — и она, заметив это краем глаза, чуть качает головой, будто дивится ему, себе, всему этому.
****
Утро прошло, и Женя ушёл на пары с кружкой кофе в желудке и её словами в голове: "Пускай ночью мы будем принадлежать друг другу." День в техникуме тянулся невыносимо долго. Он сидел в аудитории, где пахло сыростью и мелом, а преподаватель монотонно бубнил про сопротивление в цепях, тыкая указкой в потёртую схему на доске. За окном шёл дождь, капли стучали по стеклу, а в коридоре гудела очередь в буфет за пирожками с капустой по 10 копеек. Женя не слышал лекцию — его мысли крутились вокруг Галины Ивановны: её дряблое тело под халатом, её запах, её тепло. Он ёрзал на стуле, чувствуя, как жар пробегает по телу, и ловил себя на радости: больше не надо её упрашивать, ждать её зова, выискивать момент. Теперь у него есть свобода — она сама хочет его, и эта мысль гнала его домой, заставляла смотреть на часы каждые пять минут. Он даже придумал сбежать с последней пары, соврав про головную боль.
Галина Ивановна тоже ждала вечера. Она весь день хлопотала по дому: варила борщ с капустой и свёклой, чистила картошку, протирала пыль с серванта, где стояла чёрно-белая фотография мужа в рамке. Радио "Маяк" гудело фоном, передавая сводку погоды и отчёт о каком-то съезде в Москве, но она не слушала — её мысли были заняты Женей. Между ног ныло — тёплое, тянущее чувство, которое она не могла прогнать. Она стояла у плиты, помешивая борщ, и чувствовала, как её тело, старое, сморщенное, с обвисшей кожей, оживает при мысли о его молодом члене — крепком, горячем, таком не похожем на её дряблость. Ей было неловко: она, пожилая женщина с седыми волосами и морщинами, хочет этого парня, гладкого, молодого, робкого, с кожей без единой складки. Но стыд отступал перед желанием — она хотела его чаще, сильнее, чем раньше, и тьма за окном не могла наступить быстрее.
Вечер пришёл к шести. Женя влетел в подъезд, мокрый от дождя, сбросил
Невидимая игрушка