смотрит на него, морщинистое лицо смягчается, и в её тоне — смесь благодарности и растерянности.
Женя вытирает подбородок рукавом, чувствуя её вкус на губах, её влагу на коже, и отвечает тихо: "Не только мужики, Галина Ивановна… Женщины тоже могут ртом приятно делать." Его голос дрожит, он краснеет, но смотрит ей в глаза — смело, впервые без стыда. Она хмыкает, отводит взгляд: "Ну ты и выдумал, шустрый… Где ж ты такого нахватался?"
Он не отвечает, только поднимается, ложится на неё снова. Его член всё ещё твёрдый, горячий, и он входит в неё — глубже, чем раньше, чувствуя её после оргазма: она скользкая, горячая, ещё пульсирует внутри. Она выдыхает: "Давай, Женя, раз начал…" — и обхватывает его ногами, притягивает ближе. Её руки сжимают его спину, ногти слегка царапают кожу через футболку, и она шепчет: "Вот так, мой хороший…" Её голос — смесь тоски и жадности, и он чувствует, как она хочет его, не просто помогает, а хочет сама.
Он двигается быстрее, вцепившись в её бёдра — кожа липкая, потная, с глубокими складками, — и её тело колышется под ним: груди качаются, соски трутся о него, живот дрожит, волосы между ног скользят по его паху. Она стонет — "Ох… Женя…" — и сжимает его внутри, её вагина хлюпает, влага вытекает, пачкает плед, смешивается с его потом. Он кончает с низким стоном, сперма выплёскивается в неё — горячая, густая, заполняет её, стекает по её бёдрам, оставляя липкие дорожки на коже. Она вздрагивает, чувствуя его тепло, и шепчет: "Хороший ты… ох…" Её тело расслабляется, но она держит его, не отпускает, пока дыхание не выравнивается.
Утро серое, дождь барабанит по жестяному подоконнику, оставляя мутные разводы на стекле — привычный шум для панельного дома в спальном районе. В квартире пахнет свежесваренным кофе из алюминиевой турки — "Ячменный, " что продавали в жестяных банках с облупившейся краской, и поджаренным хлебом с маслом, чуть подгоревшим на краях. Галина Ивановна встала рано, ещё до шести — привычка с заводских лет, когда она вставала к гудку на смену. Радио "Маяк" тихо гудит на кухне, диктор бубнит про перевыполнение плана на каком-то заводе в Сибири, голос то и дело тонет в шипении помех. За окном дворник звякает лопатой, сгребая мокрые листья в кучу, а в подъезде хлопает дверь — сосед сверху, дядя Коля, орёт на жену за потерянный талон на сахар. Из соседней квартиры доносится запах кипящего молока — кто-то варит кашу на керосинке, пока свет не включили.
Она в хорошем настроении — впервые за месяцы, может, годы. Ночь с Женей — его губы на её теле, её дрожь, её оргазм — разбудила в ней что-то давно уснувшее, и она чувствует себя легче, живее. Её движения бодрые, несмотря на возраст: она гремит сковородкой, хлопает дверцей шкафа, доставая жестяную банку с остатками масла. На ней старый халат — выцветший, с узором из ромашек, подпоясанный на талии так, что ткань натянулась на её массивных бёдрах, и фартук с карманом, где лежит пачка "Беломора" и коробок спичек — она не курит с утра, но держит под рукой, как талисман. Под халатом — та же ночнушка, тонкая, чуть мятая, пропитанная её теплом и слабым запахом пота. Она расхаживает по кухне, мажет масло на чёрный хлеб — корочка хрустит под ножом, — кладёт сверху ломтики "Докторской" колбасы, тонкие, почти прозрачные, с жирными вкраплениями. Это нехитрые бутерброды, но для Жени — почти роскошь, и она улыбается про себя, представляя, как он обрадуется.
Бабушка сделала клизму