— морщинистое, с тёмными кругами под глазами — светится мягким теплом, губы чуть подрагивают, когда она пробует кофе с ложки. Она не прячет взгляда, как после пьяной ночи, и даже не сутулится — стоит прямо, будто сбросила лет десять. Её руки — натруженные, с узловатыми венами — чуть дрожат от утреннего холода, но движения точные, уверенные. Она ловит себя на мысли, что хочет его снова — не просто ночью, а чаще, и это чувство не пугает её, как раньше, а греет.
Женя просыпается позже, ближе к семи, от звука шипящего масла и запаха кофе, смешанного с дымком подгоревшего хлеба. Он садится на диване, одеяло сползает до колен, трусы липнут к телу — ещё влажные от их ночи, пахнут её теплом и его спермой. Футболка скомкалась на плече, волосы взъерошены, и он трёт глаза, чувствуя её вкус на губах — терпкий, солоноватый, с лёгкой горчинкой. В комнате полумрак, шторы — тяжёлые, с геометрическим узором, купленные ещё в 70-х, — пропускают тонкие полоски света, падающие на продавленный диван. Он встаёт, босые ноги касаются холодного линолеума, и идёт на кухню, где она ждёт его, прислонившись к подоконнику с кружкой в руках.
На столе — бутерброды: хлеб поджаренный, масло растеклось, колбаса блестит жирком, и кружка с кофе, дымящаяся в холодном воздухе, рядом — кусок сахара-рафинада, треснутый пополам. Галина Ивановна смотрит на него — открыто, с лёгкой улыбкой, глаза блестят, как будто она видит его впервые. — "Как спалось тебе?" — спрашивает она, голос хрипловатый, но тёплый, и ставит перед ним тарелку. Он садится, бормочет: "Хорошо, спасибо, " — и чувствует, как жар заливает щёки от её взгляда, от её близости.
Она кладёт руки на стол, пальцы теребят край клеёнки, и молчит минуту, глядя на него. Потом наклоняется чуть ближе, её халат чуть распахивается, обнажая край груди под ночнушкой, и говорит — тихо, но уверенно: "Знаешь, Женя, мне очень понравилось то, что между нами вчера было. Прям до дрожи понравилось, не ждала я такого." Она замялась, потёрла шею ладонью, и её щёки порозовели, но она продолжила: "Понимаю я, что старуха я, тело моё старое, дряблое, не молодое уже — кожа висит, складки везде, не то что у девок твоих ровесниц. Но ты во мне желание пробуждаешь, как с Ваней моим в молодости было. Вечером, когда тебя в трусах вижу, у меня внизу живота ноет, тянет так, что самой неловко. Сама себе дивлюсь, а всё равно хочу."
Её слова текут медленно, она смотрит ему в глаза, и в её голосе — смесь откровенности и лёгкой тоски, но без стыда. Женя замирает, бутерброд в руке дрожит, кофе в кружке колышется — он не ждал от неё такой прямоты, такой смелости. Её грудь вздымается под халатом, дыхание чуть учащается, и она добавляет, наклоняясь ещё ближе: "Если ты не против, Женя, давай почаще так. Я всё понимаю — не навсегда это, найдёшь ты девушку, семью заведёшь, а я старуха, мне недолго осталось. Но пока жизнь нам момент даёт, если я тебе не противна, пускай ночью мы будем друг другу принадлежать. Ты как, согласен?"
Её голос мягкий, но твёрдый — она не умоляет, а предлагает, и в её глазах мелькает что-то живое, почти молодое. Женя сглотнул, чувствуя, как сердце бьётся в горле, как её слова отзываются теплом в груди, жаром в паху. Он удивлён её откровенностью — эта женщина, что всегда казалась строгой, хозяйственной, теперь говорит с ним так открыто, без тени насмешки. Он кладёт
Рабочие моменты-9