возносили многоголосую здравицу. С каждой целебной волной, с каждым прояснением в голове мага, оно менялось, становясь всё более шумным и бесстыдным.
Потешные драки уступили место иной, ещё более кипучей деятельности. Полетела наземь одёжка, завозились тени по углам, охая и повизгивая. Калеб наблюдал за происходящим, и его удивление росло, перебивая пьяную отстранённость. То один, то другой участник попойки, не дотерпев до угла, раскладывал свою пассию прямо на ближайшем столе.
C каждым просветом сознания, веселье перерождалось буйством. Посетители, кои к столь внезапно наступившему вечеру умножились числом и разнообразием многократно, превосходя представления Калеба о населении городка, вконец потеряли всякие представления о приличиях. Клочок барной стойки с зажатым дренейками Калебом казался единственным островком порядка в разлившемся море пьяного, распутного хаоса, что всё сильнее ярился вокруг парня и его прекрасных спутниц.
Постепенно, рассудок купеческого сына растворялся в вине. То ли выпито было слишком много, то ли Мирра стала реже прибегать к своему искусству, но картина перед глазами парня плыла. Она попросту становилась слишком дикой, чтобы её можно было объяснить иначе, чем происками зелёного змия.
Чудилось ему откровенное чёрте что. Тень, похожая на трактирщика, затащила за стойку его дочь, натянула ей подол на голову и принялась сладко ухать над повизгивающей девчонкой. Послышались приглушённые, почему-то радостные вопли, а на вертелах в центре привиделись непойми-чьи силуэты, явно не свиные, от которых исходил незнакомый запах жаренного мяса. Пахло и железом, сильно-сильно, а на столе в углу, над чьей-то хихикающей, брыкающейся фигурой, полускрытой за кольцом жадных едоков, блестела сталь и зубы, и свет играл на летящих на пол каплях. За другим, в клубок сплелся целый десяток фигур, что издавали какофонию разом всех эмоций и всех ощущений; и силуэты их тел переходили один в другой, казалось, без шва или просвета – не группа существ, но единая, мерзко пульсирующая масса конечностей.
Затем, всё это сонмище душ, вся эта чертовщина оторвалась от дел, расцепилась-разлетелась, как рассыпанные по полу зёрна. Нагая, алая, покрытая алкоголем и ещё демон знает чем, тряся обрывками одежды, с оскаленными зубами, с глазами навыкате, тряся чреслами, тряся вываленными потрохами и обломками костей, тряся отростками, каких не должно было быть и не могло быть, сошлась вместе концентрическими кругами больного, безумного хоровода, что были точно орбиты планеты, точно кольца магического рисунка; и пустилась в пляс, в котором не осталось ни капли места для рассудка и быть его там отродясь не могло. И само помещение, весь трактир и даже городок за окнами, пошёл волнами, преломился как свет в призме, разбился на новые помещения и новые улицы, распахнулся чудовищной пастью окровавленных, усеянных шипами, глазами и щупальцами провалов меж стен, где каждый дюйм источал свет и каждый дюйм источал ужас.
И в центре всего, врезаясь в память мага точно пуля в живую мишень, подобно солнцу в центре звёздной системы, подобно оси, вокруг которой вращалась планета, веретеном, наматывавшим на себя хоровод точно нитку, осью жернова, что перемалывал законы реальность во прах безумия, распевая песню на языке, что был старше человечества: прекрасная и притягательная, чудовищная и ужасающая своей мощью и красотой, в ещё более дикой пляске плясала Она.
Жрица Света по имени Мирра. Точно такая, какой она впервые явилась перед магом. С обликом, не искажённым вином. В самом сердце безумия, что презрело все ограничения плоти и рассудка, перешагнув саму жизнь и реальность.
В диком танце лишь глаза её, два озера света, оставались неподвижными. О нет, вместо этого они шипами впивались в незадачливого гостя этого места! Древние, источающие силу столь великую, что пьяный разум мага в
Наташкины заметки. Первая встреча. Часть первая.