подавив то немногое, что ещё оставалось от чувства собственного достоинства, Калеб поклонился. Да что там поклонился – пал ниц, ударяя челом пол и вытягивая руки в жесте абсолютной покорности. По-прежнему тут и там перемазанный дренейским семенем, парень представлял из себя самое жалкое зрелище. Впрочем, его это мало волновало – что-угодно было лучше их гнева.
— П-прошу простить меня, госпожи! Я не хотел оскорбить вас или вашу го... гостеприимность! – Слова приходилось выдавливать, заставлять себя унижаться. – Я совершил глупость, ошибку, глупую ошибку! Я не буду больше...
Он позволил себе взглянуть на своих пленительниц – вполглаза, исподволь. Его многословные извинения мигом улетучились, выгнанные из головы пинками страха.
Трудно было передать словами всё то переходящее в злость недовольство, охватившее пятерых мужедев. Недовольством горели их разноцветные, светящиеся глаза, оно было написано на их лицах складками гримас и хмуро сдвинутыми бровями, а опущенные вниз уголки ртов служили этому бессловесному, гневному повествованию знаками препинания. Лишь Мирра хранила благожелательно-спокойную маску своего лица – но и в её глазах мерцали недовольные искорки.
Маг покрылся холодным потом, что смешался, смывая их, с остатками семени. Попытался дёрнуться – но единственный щелчок изориных пальцев остановил его, намертво сковав тело тисками заклятия. Сколько бы он ни напрягал мышцы – всё без толку, ни на миллиметр не сдвинулся; даже рот его так и завис в полуоткрытом положении, на полуслове. Он по-прежнему контролировал своё дыхание, движение глаз – даже языка, но в остальном стал неподвижным, как статуя.
Статуя кого-то крайне жалкого. Которая так и просилась частью большей композиции: фигурой покорённого к ногам победоносного изваяния его покорителя.
Увы, не он один это подметил. Ступая бесшумно, к нему подошла старшая из дренеек. Он мог только беспомощно наблюдать за тем, как «обутое» в заклинание копыто жрицы опускается на его простёртые пальцы.
— Ммммааааах!
Руку будто в кипяток окунули. Боль обожгла, вырвав из горла жалобный, неразборчивый скулёж – полуоткрытый рот просто не позволил ему большего, украв полноту артикуляций и интонаций. Аккомпанементом этому служило похрустывание безжалостно разминаемой копытом конечности – боль и звуки не оставляли магу сомнений, что его кости сейчас буквально ломались.
И не было бы вокруг копыта заклинания, равно гасившего и поступь, и нажим, превратиться бы его пальчикам в месиво. Мягкая, подобная резине подушка смягчила то, что в ином случае стало бы эквивалентом удара молотком. Вместо этого, ощущения были сравнимы с ударом набитым песком мешочком, каким порой проводили допросы тех, на ком не следовало оставлять видимых следов.
Мирра месила его пальцы усердно, тщательно проминала кончиком копыта каждый сустав. Не забывая при этом распекать мага.
— За кого ты нас держишь, малыш?
— Мхаааии!
Последний сустав поддался с хрустом, и дренейка перешла ко второй руке.
— За дурочек, которые поверят твоим пустым пожалейкам?
— Мвиих!!
Копыто всей шириной опустилось на ладонь и растёрло её, хорошенько похрустев.
— Или за дешёвок, у которых можно милосердие купить за унижение с соплями на сдачу?
— Мваааааах!!!
Покончив и со второй рукой, она поставила ногу ему на голову. Надавила, вжала в пол заплаканное лицо в пол.
С его головой под копытом, теперь они и вправду казались композицией, посвящённой какому-то злому торжеству. Мирра возвышалась над ним статуей – огромная, триумфально-женственная, пышными формами она походила бы на какой первобытный идол плодородия – если бы не член. Тот налился во всю ширь и во весь рост, окропляя плечи пленника густыми каплями предсемени.
— Здесь не рынок, а ты не торговец... или торговка.
— Аааах!
Она нажала сильнее. Лицо вдавило в половицы с такой силой, что каждая щель и каждая заусеницы впились в кожу. В голове загудело, сердце
Случайный обмен