лежали стройные ряды поленьев, не мог быть чем-то другим. Было у бани и крыльцо резное, сделанное с большой душой, и стояли на нём стол и несколько стульев, на одном из которых лежал забытый кем-то веник.
— Чё, слюнки? Слюнки, да? – Оторва подскочила и, хихикая, ткнула парня в бок. – Пердвкушаешь, да?
— Ага! – Ответ Калеба был полон нетерпения. – Только где все?
— А! Там все! – Дренейка махнула рукой в сторону громадного дерева. – Хуйне предаются, ёпт! Погнали, челик. Нехуй время, мля, всирать.
И они погнали: дренейка – легконого да вприпрыжку, и парень за ней – ноги сбивая да едва поспевая. Направлялись они прямиком к дереву-гиганту, мимо какой-то постройки, что стояла между домом и баней и поначалу избежала излишне нетерпеливого и не шибко внимательного взгляда парня.
Видом и размерами она напоминала то ли ещё одну конюшню, только поменьше, то ли хлев, то ли небольшой амбар, непонятно что делавшие вдали от хозяйственной части владений. Но не было слышно ни ржания, ни свиных визгов, и многовато было в ней окон, ныне закрытых ставнями. А над воротами и вовсе была выведена донельзя странная надпись, притом сделано это было изящно, даже каллиграфически, рукой к такому явно привычной.
— «ДомЪ необыкновенныхЪ усладЪ и хитроумныхЪ изысковЪ, воздвигнутый умелыми руками Изоры Ауриэллы для своей доброй подруги и возлюбленной по случаю восьмитысячныхЪ именинЪ»? – Прочёл парень, бросая на спутницу непонимающий взгляд.
В ответ, Оторва на секунду замерла и окинула его взглядом, полным интриги. После чего обронила единственное:
— Увидишь. – И ускакала дальше, вынуждая мага трусить за собой.
Несколько минут спустя, когда дерево стало заметно ближе и стало выглядеть заметно выше, практически надвинувшись на парочку, до ушей Калеба стала доноситься музыка. А стоило им перевалиться через край оврага и увидеть остальных дренеек, сидевших на пеньках у самого дерева, где меж колоссальных узловатых корней бежал ручей, маг сумел разобрать её как следует.
И какую! Эта музыка не лилась, зовя за собой в дикий пляс, и не звенела военным пафосом, повествуя о легендарных подвигах былых времён – рыдала. Заунывный плач флейт Изоры и Стимулы, мирно сидящих рядом друг с дружкой, сливался с ноющей скрипкой в руках Кальдеры, что отдавалась музыке всецело, с яростью достойной поля боя. Они аккомпанировали пению Мирры, преисполненному невероятной красоты и невероятной глубины печали – хоть древний язык её и не был понятен магу, чистейшее чувство влегкую пробивало языковой барьер. Сильный голос жрицы дрожал, едва не срываясь на плач, будто сердце её готово было разорваться от горя.
Такая музыка проняла бы и всамделишнего демона, а уж просто юнца и тем паче. Парень невольно замедлился, а потом и вовсе застыл, заставив непоседливую спутницу надуться сердитой лиловой жабой. Почувствовав влагу на лице, он машинально протёр кожу – на пальцах остались слёзы.
Калеб дурак-дураком разглядывал их несколько секунд.
— Сколько скорби... О чём эта песня?
С Оторвы мигом слетела вся надутость. Без намёка на свойственное ей нагленькое ехидство, она смерила парня странноватым взглядом, будто взвешивая. Её ответ был безрадостен, в тон пению жрицы:
— О верности, предательстве и братстве, каких не дано познать человеку. О кознях, что обращали дружбу в ненависть и народы во прах. О доме, потерянном дважды, и о великом бегстве сквозь эпохи и звёзды. О жизнях, погубленных без счёта и смысла в великой братоубийственной войне, что длилась дольше, чем все цивилизации этого мира. О трагедии, что старше твоего народа в той же мере, в какой ты сам старше комара. – Лиловокожая сделала паузу, сняла с пояса свою пан-флейту и
Ночь перед Рождеством. Часть 2.