Прошел дальше, и остановился у последней. Скромная девица, худенькая, круглолицая, щечки румяные. На вид лет восемнадцати.
— Как твое имя, красавица? — Егор Алексеевич подпустил в голос отеческие нотки. Больно она ему понравилась, своей невинной чистотой во взгляде, и свежестью молодого тела.
— Ну, Настенька, так Настенька. Ты, — показал он на нее пальцем, — и Акулина. Остальные по домам. Марш, марш!
Глашка увела новых девок в избу, а остальные вышли за ворота, и споро зашагали вон из усадьбы, назад, к семьям.
— Барин-то наш ничего, бывает только ярится сильно, как тартыга. Ну, а где не так? — Глафира знакомила новых дворовых с порядками. Прасковья у нас с кухней управляется, а на тебе, Акулина, уборка в доме, шитье, да за барином уход. В девичей поселишься. Остальные поручения от меня будешь получать. А Настька... — она с жалостью посмотрела на молодую красивую девку. — Курей кормить, за свиньями да коровой следить. Спрячу я пока тебя подальше, чтоб перед барином не мельтешила. Потом сама еще спасибо скажешь.
Настя испуганно кивнула.
— А что такое-то? Зачем прятать?
— А затем! Охочь наш барин етиться, особливо когда выпьет. Парашка вон, почитай кажный вечор у барина пропадает. Знамо зачем. Ну, ей не привыкать, она и сама рада, как будто почесун у нее.
— Ой! А я еще... никогда...
— Вот то ж! А я о чем. Береги себя, девка.
Акулина спокойно слушала, понимая уже, что все падет на нее, не зря ее барин щупал. Раздался стук в дверь, и бабы примолкли. Немного погодя, дверь открылась, и на пороге встал Кузьма, не решаясь заходить без спроса
на женскую половину. Обвел всех взглядом, остановился на Акулине и улыбнулся. Акулина опустила глаза и нахмурилась.
— Кузьма, ты чего? — Глашка перевела взгляд с него на Акулину.
— На житье надо бы определить, да пожевать чего, вот я и...
— Твоя камора за стенкой, дверь с другой стороны. А пожевать на кухню к Прасковье.
— А-а-а! Ну, извиняйте.
Дверь закрылась, и Кузьма тяжело протопав по низкому крыльцу, удалился. Глашка пристально оглядела смущенную девку.
— У вас что, любовь?
Акулинка помотала головой.
— Давно за мной бегает, а я... не люб он мне. Охочь до тела моего, да и только, не нужна я ему.
— Час от часу не легче... Ох, тяжело тебе будет, тяжело!
***
Антон маялся. Все наскучило, девки приелись, хотелось чего-то нового. Душа просила другого. Поняв, что его боятся, и не донесут отцу, Антон, потеряв всякий стыд, в отсутствие родителя устраивал оргии с пьянством и поркой. Однажды, оторвав девок от работы, выбрал себе семь самых-самых и согнал в гостинной. Изрядно подпил, выбрав из отцовских запасов наливочку повкуснее, и поставил голых девок перед собой на четвереньки.
— Научу вас пению, и чтоб как соловьи у меня!
Подошел к фортепьяно и нажал на клавишу.
— Нота «ми». Повтори Марфа!
Марфа стояла третьей по счету, соответствуя ноте «ми».
— Марфа тоненько пропела:
— а-а-а-а-а.
— Молодец! Следующая «до», — и опять тренькнул клавишей.
Марфа опять пропела, точно попав в ноту:
— а-а-а-а-а.
— Да не ты, дура!
И хлестнул ее пребольно прутиком по голому заду.
— Ульянка, давай.
Она стояла первой в ряду, как нота «до».
Так, временами постегивая девок, Антон прошелся по всему нотному стану. Наиграл «чижика-пыжика» — Ми-до-ми-до-фа-ми-ре! Соль-соль-соль-ля-си-до-до-до! и приступил к репетиции.
Каждая девка — клавиша, и хлеща по нужной заднице Антон добился, чтобы они без ошибок исполнили криками «Ай!» на нужной ноте, эту немудреную мелодию. Под конец умаялся, выгнал всех, кроме Ульяны.
это было в больнице 