корона из мяса и грядущей агонии. Настолько широкой была эта связка, что он сидел на ней, как на пеньке – её общий охват оставлял далеко позади бедро не то что мага, но даже могучей, мясистой эредарки.
От мысли о том, что в него войдет ЭТО, молодой маг постыдно описался. Чем, впрочем, ни на йоту не смутил своих мучительниц.
— Ну что, птенчик, готов к своей «Коронации»? – Пропела над его ухом волшебница.
Он не был – и не мог быть. Даже все пережитые им ужасы не приготовили его к тому, что произошло следом. Резким рывком его потянули вниз, насаживая на все свои фаллосы разом.
Калеб не сумел закричать или заплакать. Его зад, в этот раз не разогретый как следует последовательными введениями, просто порвался – а вместе с ним, от боли, порвалось сознание. Единственными аккомпанементами довольным вздохам дренеек был хруст разъехавшихся костей таза и сиплый хрип погибающего зверя, раздавшийся из уст бывшего парня.
Живот его вспучился до размеров беременности. Но вместо округлости из-под кожи проступило несколько цилиндрических выступов, под каждым из которых прятался конский хер. Потроха Калеба, едва не разрываясь, были натянуты на них тугим и тёплым чулком. На некогда плоском прессе угадывались даже отдельные жилки и продольные вздутия уретр – хоть слепок снимай.
А потом пятеро рогатых садисток начали двигаться. В едином слитном ритме, как огромный поршень в податливой плоти юного волшебника. Низ его тела превратился в доменную печь жгучей агонии – ему казалось, что его не трахают, но заливают потроха расплавленной сталью. Лишь магией Мирры единой его рассудок не сгорал в этом пожарище, изуверски поддерживаемый в остроте чувств.
Фрикции дренеек окончательно сплавились в единую массу мучений. Шлепки яиц друг о друга, довольные стоны и сиплые, задушенные звуки Калеба сопровождали эту жуткую экзекуцию – да периодически рёв кульминаций. Тренированные годами практики и сотнями жертв, рогатые спускали одновременно, растягивая живот юнца так, будто он был беременной кобылой. Семя вырывалось из его рта, часто попадая в лёгкие, крадя дыхание мучительным кашлем. Агония росла, гуляла по телу выплеснутым стальным расплавом, окончательно расплавляя чувство времени.
Свет солнца померк, уступив место темноте-ночной хозяйке, но юноша не замечал этого. С холмов налетел холодный ветерок, в шелесте которого молодая осень обещала приход зимы-сестрицы, но нагое тело не чувствовало холод. Блестели в свете прибывающей луны потные тела дренеек, но опустевшие глаза не видели их. Лишившийся чести и разума юноша лишь повторял одно слово – в страшной, неживой манере, как игрушка-повторюшка, какие его коллеги иногда делали детям богатых клиентов:
— Убейте... Убейте... Убейте... Убейте...
Каждое слово – между ударами членов. От каждого удара сотрясалось всё тело, а безвольно свисающая голова танцевала бубенцом. Каждый удар добивал остатки рассудка раскалёнными потоками боли – единственного, что маг по-прежнему был способен чувствовать и осознавать.
Время окончательно утратило своё значение. Запертый в лабиринте мучений, он больше не осознавал окружающий мир. И приход нового рассвета прошёл для него совершенно незамеченным.
Маг висел в путах бескостым кулем, будто кто-то связал и подвесил на дерево комок слизи. Будто он вообще забыл, что в его теле были мышцы, связки и кости, что он мог стоять и двигаться. Неслышно для него обильно капало семя из необъятной дыры, которой стал задний проход, разорванный несмотря на заклятья платиновой. Семя же, вышедшее ртом из-за обильности извержений, заляпало лицо – а он даже на ощущал тех мерзких вкусов и запахов, что ещё недавно заставляли его желудок подскакивать.
Даже когда целительная магия вновь вернула ему целость тела и ясность мыслей, он не отреагировал. Голоса дренеек, что решили
Искушение с тещей