живчиков под белыми знамёнами пошло на приступ единственного доступного им пути. Продвигаясь по горячим стенками, маркируя всё новые завоёванные территории павшими товарищами, попирая предшествовавшие им выделения в своём победном марше. Они неслись вперёд и вперёд, постепенно замедляясь, пока вперед не показалось другое воинство, тут же ринувшееся им навстречу.
Победный марш обратился в паническое бегство. Другая, стократ более многочисленная рать из десятикратно более могучих воителей в белоснежных шлемах смела их с пути с презрительной лёгкостью матёрых ветеранов. Она прогнала их с плацдарма, завоёванного с таким трудом, и развернула наступление на всю – говоря по правде, небольшую – ширину фронта. И вот уже оборонительные позиции его воинов были повержены, а сами некогда гордые бойцы бежали дальше под беспощадным напором супостата.
Это бегство было тотальным. Даже когда в глубине покорённых владений белоснежным ветеранам попалась крепость, запиравшая собой два тракта в самое сердце королевства, её защитники едва сумели оказать хоть какое-то сопротивление. Её попранные стены набухли армией вторжения, что устремилась дальше – к двум городам-столицам.
Проскакав по длинным и тесным трактам, на пути оттесняя и разгоняя остатки противника, войско вторжение ударило в городские ворота. Пробившись сквозь, оно ворвалось на лабиринт улочек и морем белых плюмажей заполнило петляющий беспорядок переходов. Подобно всем завоевателям без сердца и жалости, беловерхие воители врывались в каждый дом, обшаривали каждый закоулок в поисках добычи. И душили, душили, душили всех встречных массой своих тел, попирая их тела в яростном и злом триумфе.
Сверху до белошлемной рати победителей донёсся крик. Приглушённый расстоянием, раскатистый – казалось, то с самих небес кричал божок-покровитель поверженных твердынь. Кричал в отчаянном протесте.
— Ааааа!!! Прекратите, я погибну!
Калеб мотал головой, разбрызгивая солёные капли. Его глотка разрывалась от крика, а застланные слезами глаза не видели ничего. Голова юнца взрывалась от поступавших в неё сигналов и рождавшихся в ней эмоций: бескрайнее, обезмуживающее унижение и страх самого животного характера. Страшная боль и ещё более страшный коктейль из чувств: что-то тянулось, грозя порваться, что-то наполнялось, грозя лопнуть, что-то раскачивалось, грозя отвалиться. Что-то чувствовало на себе чужие удары, что расходились волнами по переполненной, набухшей плоти.
Что-то чувствовалась в таких местах и таким образом, где и как не должно было вовсе.
А сзади, всё ускоряясь, в него проникала Изора:
— Ухо-хо! Какое блаженство! Я прямо чувствую, как его простата набухает! А яйца, яйца – шикарно, дорогая, просто шикарно! Теперь у него настоящие, подлинные шары – наконец-то я их чувствую!
Её слова, сказанные над самым ухом, сумели пробиться в разум мага. Где тут же зажгли огонь паники. Ш-шары? Яйца?! Что она имеет в виду?!!
Он пожалел о том, что опустил взгляд. Его глаза, прежде затуманенные мучительными ощущениями, вдруг разом прояснились, расширяясь двумя монетами не самых скромных размеров.
Калеб видел всё, кроме своего члена. Полностью погружённый внутрь чужого, он едва угадывался основанием сквозь густой слой белого. Семя футы от огромного давления сумело найти дорожку наружу, обтекая член её жертвы и стекая ниже... Ниже!
— ААААААААААААААААААААААААААААА!!!
То был крик абсолютного, пронизывающего кости, заживо пожирающего волю ужаса. Потому что молодой маг получил достаточно точный ответ на вопрос о том, что же вызывало столь странные ощущения ниже пояса.
Его яйца было не узнать. Не слишком по людским меркам мелкие, обычно они висели двумя аккуратными сливками. Теперь же его несчастные дружки безбожно разбухли и покраснели, цветом и размерами уподобившись двум спелым гранатам. Белые потёки стимулиной спермы придавали туго натянутой коже глянцевый блеск и спускались ниже, на бёдра. А бьющая сзади мошонка волшебницы посылала по надутому органу буквальные волны – и фигуральные, по кричащей от
Невольница