без остатка, а когда осознала, пришла в ужас. Ведь она гордая, цельная для своего возраста, старается смотреть правде в глаза, хоть и по-девчоночьи порой впадает в мечты о розовом слоне. Идет на поводу новых для нее, ярких, слишком сладостных желаний, но и борется с ними изо всех своих силенок. И получается у нее, юной и неопытной, гораздо лучше чем у него. А он слабак, как не больно это признавать. Что он может дать ей кроме своего члена? Ничего. Лишь нагрузить еще больше разбитым сердцем.
Звонит телефон.
— Оксана, я слушаю... да, привет... нет... нет... Оксана, я тебе все сказал еще вчера! Нет, я не подпишу разрешения! Это мой сын!... Нет... Ты можешь делать, что хочешь... Нет... Я не откажусь от него... Да, тоже перееду и не оставлю тебя в покое, ты это хотела услышать?... Оксана, кончай истерику! Марк не твоя собственность!... Все, пока... Будет что-то сказать, что касается ребенка, звони, а твои фантазии разруливать суд меня не обязывал!
Отключает звонок. Сидит, невидящим взглядом уставившись в стену. Встает, заваривает себе крепкий кофе. Выходит в коридор и чуть не роняет чашку — Маша стоит там, бессильно привалившись к стене, в наброшенной на плечики куртке, одной туфельке, по бледным щекам сползают тихие ручейки слез.
— Почему ты еще здесь? — злость и отчаяние со свистом выдуваются из груди, оставив жалким, как пустой воздушный шарик.
— Не смогла уйти, — хрипло признается Маша.
Кивает.
— Так уходи сейчас. Дверь там.
— Герман, сколько лет твоему сыну?
— Маша, тебя это не касается. Кажется, мы довольно четко обрисовали территорию наших отношений? — знает, что ранит, но пусть поскорее уйдет, пока не набросился на нее, пытаясь заглушить неурядицы, зарывшись в ее мягкое тело, он — взрослый мужчина, ища поддержки и успокоения в объятиях ребенка.
— Наверное, он похож на тебя, — мечтательно произносит девушка, будто не слыша его. Ей надоело слушать слова. Они ничего не значат. Сердце слышит совсем другое — слышит его горечь, его тоску, его одиночество.
Она нужна ему сейчас.
— Я не уйду, Герман.
— Маша, я могу выгнать тебя!
— Не сможешь...
Оба знают, что она права.
Девушка сбрасывает полуодетую туфельку, куртку, подходит и мягко прислоняется
к нему — не пытается обнять, но прижимается всем телом, даря любовь и тепло. Мужчина застыл, как статуя, с дурацкой чашкой горячего кофе в руке, уже в в который раз рядом с ней ощущая свою беспомощность. Она снова и снова переигрывает его, разрушая возводимый им оборонительный вал.
Маша легонько начинает целовать его, куда может дотянуться — шею, подбородок, грудь в треугольном вырезе футболки, поглаживает твердое тело под руками, затем с отчаянной смелостью скользит руками ниже, дотрагивается до молнии джинсов.
— Ты что творишь? — ревет мужчина, не глядя бросая чашку в сторону кухни и хватая девушку за руки. Слышен плеск, звон разбившегося фарфора и громкий шелест ее дыхания.
— У тебя вся кухня теперь залита кофе, — растерянно улыбается Маша, заглядывая ему через плечо.
— Маша, хватит, тебе это не нужно, — пытается втолковать, глядя в сияющие любовью глаза.
Она легко освобождает кисти из его захвата, вскидывает к его лицу, нежно прикладывает к щекам, прижимается губами к губам — так как делает только она — сомкнутым ртом, горячо, твердо, непритязательно, искренне. Потом, глядя прямо в его ошалевшие глаза, опускается на колени.
— Мне это нужно. Я хочу. Позволь.
Герман раздавлен, погребен под лавиной ее смущенной решимости, сражен одержимостью, что сквозит в каждой черточке подвижного, одухотворенного лица, не может больше противиться ни ее, ни собственному желанию, что грозит разорвать штаны, рвется
Катенька, Как я стала сучкой моего любимого 
